Око силы. Первая трилогия. 1920–1921 годы - Страница 138

138

Между тем Гонжабов, с интересом поглядев на растянутого на цепях Степу, улыбнулся:

– Здравствуй, Косухин, – на этот раз «р» прозвучало на славу. – Как там поживает отец мой Цронцангамбо? Я хочу его увидеть. Я соскучился, Косухин!

«Отец»? – Степа удивился, но быстро вспомнил, что монахи так называют старших.

– Я очень соскучился по отцу моему Цлонцангамбо, – с «р» вышла явная промашка. – Ты ведь знаком с ним, Косухин, плавда? Отец Цлонцангамбо обидел меня, своего сына. Он меня проклял! – «р» зазвучало вновь. – Проклял, Косухин, и назвал «Нарак-цэмпо». Это имя злого духа, Косухин, очень злого! Я не обиделся, я ведь его сын. Но я хочу его видеть… И ты отведешь меня к нему, Косухин, плавда?

Гонжабов по-прежнему улыбался, маленькие глазки внимательно осматривали Степу, словно оценивая. Между тем Анубис потоптался минуту, затем кивнул и направился к двери, буркнув нечто непонятное. Гонжабов даже не оглянулся:

– Он не хочет смотлеть, Косухин. Даже он, пледставляешь? По-моему, он думает, что я в самом деле Нарак-цэмпо.

Болтовня бывшего монаха стала раздражать. Косухин вдруг заметил, что Гонжабов стоит совсем рядом. Упускать случай было грешно. Степа сцепил зубы и что есть силы двинул ногой. Худосочный заморыш упал, откатившись на добрую сажень в сторону, но тут же встал, и улыбка его стала еще шире:

– Ай-яй-яй, Косухин! Нехолосо… Но я не обиделся, не бойся. Сегодня я не могу обижаться – ведь я должен полюбить тебя, Косухин…

Гонжабов еще пару минут походил вокруг Степы, однако более не приближаясь, затем вздохнул:

– Ну, будем начинать, Косухин. Ты уже увидел всякие чудеса – но это не чудеса. Здесь умеют делать из людей варда – это несложно… А вот такое ты видел? Смотри!

Он легко взмахнул рукой. И вдруг Степа почувствовал страшный удар, обрушившийся из пустоты. Он помотал головой, хлебнул воздуха и изумленно раскрыл глаза. Гонжабов смеялся:

– Я мог бы забить тебя до смелти – даже не коснувшись. А вот еще – смотли!

Он вытянул вперед ладонь и резко провел ею по воздуху. Степа почувствовал острую боль – гимнастерка на груди лопнула, из глубокого пореза хлынула кровь.

– Я могу вырвать твое сердце, Косухин!

Все «р» были на своих местах, и Степа успел подумать, что эта нелепая речь – чистое притворство.

Еще взмах – и кровь засочилась из шеи.

– Я мог бы отрезать тебе голову, Косухин! Но я сделаю иначе… Но, может, ты решил заговорить?

Степа почувствовал, что начинает сдавать. Еще немного, и…

– Хочешь жить – говори. Но поторопись, Косухин. Ты ведь просто человек, ты даже не монах, как мой отец Цронцангамбо…

Гонжабов отошел на шаг, медленно вытянул правую руку и стал еле заметными движениями водить ладонью вверх-вниз. Боль возникла снова, но на этот раз прямо против сердца. Казалось, что-то тупое и тяжелое медленно проламывает ребра. Степа, не выдержав, взглянул – кровь сочилась из пореза, но там, где была боль, кожа оставалась нетронутой.

– Смотри, смотри, Косухин! – Гонжабов по-прежнему улыбался, но в уголках губ запеклась пена. – А лучше говори, все говори… Сейчас я дотронусь до сердца…

Дыхание перехватило. Пульс замер, затем забился неровно, часто. Невидимое лезвие вонзалось все глубже… Гонжабов повернул ладонь, стало еще хуже – словно клинок провернули в ране.

– Надумал, Косухин?

То, невидимое и страшное, что было в груди, внезапно собралось воедино, и в следующую секунду Степа ощутил, как это невидимое охватывает сердце. В глазах зарябило, кровь уже не стучала, а била молотом, страх начал затоплять сознание, мешая думать…

– Я держу твое сердце, Косухин! Сейчас я сожму руку…

«Нет!» – хотел закричать Степа, но последним усилием воли сдержался. Все исчезло – осталось лишь неровно бившееся сердце. Тело вновь напряглось, дернулось – но уже без участия сознания.

– Говори, Косухин, говори…

– Господи! Ты – есть… Помоги!

Губы шевельнулись беззвучно. Он почувствовал, что проваливается в темноту…

…Боль не исчезла, но куда-то ушла, оставшись, как и тело, где-то далеко в стороне. Здесь же было тихо и очень светло.

– Дохожу, – понял Косухин, открыл глаза и увидел пепельное, залитое кровью лицо со слипшимися от пота волосами и чуть подергивающимися веками. Степа подумал, кто этот бедолага, и вдруг понял – это он сам. Косухин испугался – и отступил на шаг. Он был по-прежнему в камере. Гонжабов стоял посередине, застыв в ожидании, а он – другой – бессильно висел на цепях, откинув голову назад.

Страх исчез. Степа вновь почувствовал себя сильным, краешком сознания все же понимая, что все это – бред. Он – настоящий – висел рядом, прикованный и полумертвый. Но разбираться было некогда. Лицо Гонжабова, теперь уже не улыбающееся, а искаженное злостью, передернулось, пальцы вытянутой руки сжались… Косухин ударил – резко, что было сил. Удар пришелся по руке, Гонжабов дернулся, изумленно обернулся, и Степа ударил вновь – ребром ладони по сонной артерии. В глаза потемнело, вернулась боль, и он ощутил, наконец, свое тело: холодный пот на лбу, засыхающую кровь на груди и на шее, затекшие руки. Но боль была уже не той, страшной, сердце билось хотя и быстро, но ровно и четко. Косухин глубоко вздохнул и открыл глаза…

…Гонжабов сидел на полу, прислонившись к стене. С лица напрочь исчезло самоуверенное выражение, да и в целом вид его был не из лучших. У двери стояли Анубис и Гольдин, о чем-то негромко разговаривая. Наконец Анубис кивнул своей жуткой головой, буркнув:

– Придется… Вот с кем бы не связывался!

Гольдин пожал плечами и молча вышел. Появился мордатый парень в синей гимнастерке и вытащил все еще не очухавшегося Гонжабова в коридор. Анубис покачал головой, затем поглядел куда-то вверх и щелкнул пальцами. Степа почувствовал, как цепи начинают опускаться. Он попытался сесть, но сил не было, и он лег на пол. Все тот же мордатый снял со Степиных рук стальные браслеты и принялся отматывать проводки.

138