Око силы. Первая трилогия. 1920–1921 годы - Страница 214

214

Тымко пел о степи – о покрытом ковылем просторе, протянувшемся от Дуная до Кавказских гор вдоль Черного Змеиного моря. В степи шумел ковыль, гулял ветер, и мертвым бесконечным сном спали под высокими могилами забытые богатыри…

Голос певца внезапно стал резким и жестким. Смерть пришла с юга – от желтых перекопских песков. Быстрые, как смерч, всадники мчались от Змеиного моря, сжигая хаты и уводя уцелевших в далекий полон. Черные волны рассекали острые носы чужеземных галер, на которых стонали прикованные к веслам невольники. А с запада, от болот Полесья, надвигалась новая беда – пышноусые паны на кровных конях занимали город за городом. Черные вороны – латинские ксендзы – закрывали Божьи церкви, уничтожая дедовскую веру…

…И тут голос окреп. Не все погибли, не все покорились. Среди плавней великой реки, на маленьком острове, собрались последние рыцари этой земли. Без доспехов и пушек – с одними саблями выходили они на бой, защищая свой народ и свою веру. Один за другим гинули храбрецы, порубанные, застреленные, повешенные за ребро и посаженные на «пали». Но на смену приходили новые, и вот уже вырастала среди плавней рыцарская столица, где собиралось могучее войско, где рыцари держали совет и ковали оружие. И жили они там под Божьим законом, и была между ними великая правда, и великое равенство.

И вот объявился могучий вождь, новый Моисей, который вывел войско из плавней в широкую степь и воззвал к остатку народа, призывая восстать и окропить вражьей кровью поруганную землю. Засвистали сабли, загремели пушки – и покатились вражьи полчища за ковыльные степи, за полесские болота. Над освященной кровью землей засияло солнце великой свободы, и воздвигся на берегах могучей реки Новый Иерусалим – град Божий, сердце воскресшего народа…

Голос певца дрогнул. Затмилось солнце, надвинулись со всех сторон черные тучи. Умер великий вождь, у его гроба рассорились славные рыцари, и началась между ними рознь. Послали они за подмогой к вчерашним врагам, вновь полилась кровь – и гибель, руина, пришли на несчастную землю. Погас свет Иерусалима, и над страной был слышен свист сабель и вороний грай…

Музыка стала резкой, порывистой, голос посуровел, в нем загустела боль… Один из рыцарей-сподвижников ушедшего вождя тянулся к золотой булаве и позвал на подмогу лютых врагов из перекопских степей. А чтоб задобрить их, приказал отдать в рабство сотни христиан, надеясь купить этим победу и власть. Триста верных хлопцев погнали полон на юг, к Змеиному морю, но не дошел никто. Гнев Божий упал на тех, кто исполнял неправую волю. В степную землю ушли они, и навек легло проклятье над памятью трехсот, выполнивших приказ, но презревших народ и Бога…

Голос стал тих, пальцы едва касались струн, и над степью словно повеял тихий печальный ветер… Прошли века без славы и подвигов. Давно успокоились все – и правые, и неправые, но триста проклятых до сей поры не ведают прощения. Днем, когда светит над степью беспощадное солнце, они лежат под высокой травой, где застали их смерть и позор, но в лунные ночи их тени выходят под степной ветер, блуждая между высокими курганами. И думают они, что все же не вечно проклятие, что смилуется Господь над великими грешниками, если помогут они тем, кого застало лихо среди ночи. Вот и спешат они на помощь, разгоняя проклятую нежить, спасая души живых, чтобы простилось когда-нибудь им. Не всякий увидит скитальцев – лишь иногда в лунную ночь блеснет под луной булатный турецкий клинок, и ветер донесет еле слышное конское ржание…

…Тихо пели струны, перед глазами плыла ковыльная степь, из темной дали выезжали ряды молчаливых всадников в богатых кунтушах и смушковых шапках. Звенело золоченое оружие, негромко звучала печальная песня…

– …Ростислав! Славик!

Перед глазами блеснул яркий свет. Арцеулов удивленно привстал и поразился еще более. Солнце стояло уже высоко. Он лежал возле кургана, правая рука все еще сжимала монгольский рожок, а над ним склонились несколько взволнованных людей в привычной зеленой форме. Андреич – штабс-капитан Пташников – держал его левое запястье, считая пульс.

– Доброе утро!

Он явно сказал что-то не то, поскольку офицеры переглянулись, а Андреич возмущенно покачал головой:

– Ну, знаете, Славик!.. Доброе! Ищем вас уже полдня, а вы тут лежите – холодный, без пульса… Ничего себе доброе…

– То есть? – Арцеулов пружинисто вскочил. Чувствовал он себя превосходно, словно ночевал не в степи, а в гостиничном номере. – По-моему, я жив и даже здоров…

С ним не спорили, но посмотрели недоверчиво. Ростислав оглянулся. Его вещи – карабин, наган и даже бомбы – лежали тут же. Рядом валялся вещевой мешок – открытый, выпотрошенный. Деревянные таблички валялись на траве, разбросанные чьей-то недоброй рукой.

– Все, паника отменяется! – Андреич удовлетворенно вздохнул, доставая папиросы. – Представитель Ставки цел и невредим, срывание погон и отправка под трибунал откладывается до следующего раза… Славик, нельзя же так! Хоть бы предупредили!..

– Извините, Андреич! – Арцеулов почувствовал себя кругом виноватым. За него отвечали. За него просто по-человечески волновались…

– Таки съездили в Безбаховку! – улыбнулся, наконец, штабс-капитан. – Оттуда?

Пташников склонился над травой, рассматривая находку. Лицо внезапно стало внимательным и строгим.

– Боюсь, я вас разочарую, Ростислав. Это скорее всего подделка прошлого века. Тогда этим многие баловались… Впрочем… Если все же не подделка…

Он покачал головой и аккуратно сложил таблички, не забыв соединить воедино осколки той, что была разбита. В движениях бывшего приват-доцента чувствовался многолетний навык, привычка к возне со столь любимыми Валюженичем «артефактами».

214